Сцепились недавно с Женькой по поводу "Дома". Ну как сцепились ... Мягко вступили в дискуссию и изящно из нее вышли.
Она не понимает эту книгу. Я понимаю ее непонимание, однако согласиться не могу. Да господи, я "Дом" перечитываю уже второй раз - он напоминает мне о детстве.
Вот интересно - всё моё окружение знает, что я плохо вижу. Однако мало кто задумывается, насколько. Хотя, чего мне надо - фраза, что без очков я врезаюсь в стены звучит весело, если не воспринимать её всерьёз. Все-таки стены жесткие.
читать дальшеСчитается, что наша глазная больница лучшая после Московских клиник. Не знаю, может и лучшая, но навидались мы там всякого, в основном такого, что боже упаси слепых детей иметь, ибо бедные дети. И криворукие врачи, и бестолковые медсестры, не являющиеся вовремя в операционную, и операции здоровым людям - господи, да много чего было.
Первое моё посещение клиники состоялось в десять лет. К тому времени маменька наконец поняла, что если ребенок не видит пальцев на своей руке - это плохо. Я боялась тогда. Боялась всяких осмотров, уколов и процедур, о которых сидя в приемной, вообще ничего не знала, но нафантазировать успела с гору. Мать пыталась меня успокоить, как могла, но у нее выходило плохо. Я помню ее лицо, белое-белое, когда она вышла из кабинета офтальмолога (меня перед этим беспардонно выгнали оттуда). Не секрет - я, и моя родня по материнской линии - мы все истерички, так что счастье, что мать не упала в обморок, когда ей сказали что меня надо оперировать. Срочно. Прям срочно-срочно.
Палата у нас была на втором этаже детского корпуса. У нас, потому что на операции никогда не кладут в одиночку, не важно, сколько ребенку лет, а в детском корпусе обитают до семнадцати. Корпус был старый, как и все корпуса всех российских больниц, с трещинами сантиметров семь по потолку, с деревянными, часто не закрывающимися рамами, весь в зелено-желтых тонах. Сейчас все может уже и по-другому, но тогда, просыпаясь утром, легко можно было найти на одеяле горсть цементной крошки, или отвалившуюся со стены краску.
Наша палата, седьмая, в самом конце коридора, была поприличнее, всего на три койки. Заняты были две - одна мною с матерью (учёт, епть), вторая - слепой девочкой. Я не знаю, как она существовала, но вроде удивления у меня не вызывала тогда. Они с матерью постоянно разговаривали. Она кстати, знала шрифт Брайля, пыталась и меня научить, но не вышло. Сейчас- то, конечно, жалею, что у нее не хватило терпения.
Операция мне не помогла, наоборот, стало только хуже. И прописали обязательный стационар дважды в год по месяцу. Мол, не улучшим, так хоть не дадим совсем пропасть зрению.
Это сейчас кажется, что месяц - малый срок. Месяц это много. Очень много, особенно в подобных местах, где день проживаешь за неделю. В основном, конечно, вызвано это тем, что выйти из двухэтажного домишки ты никуда не можешь (на прогулку пускали очень редко, да и то в теплое время года), после двух дня все врачи разъезжаются по домам и делать совершенно нечего. Процедур нет. Осмотров нет. Телевизора тоже нет. Зато день начинается в шесть утра, потому что первые процедуры - в шесть пятнадцать, измерение глазного давления, для тех, про кого вообще ничего не понятно. Уколы с восьми, осмотры с десяти. В одиннадцать завтрак, в двенадцать посещение родных. А после - гуляй, Вася, где хочешь, только на улицу не ходи, на первый не ходи, и вообще желательно никуда не ходи.
Но мы, конечно, везде лезли. И все носились как кони. КАК КОНИ. Притом, что больше половины народу не видели совершенно ничего дальше собственного носа. И писали мы тоже на всем, на чем пишется. Все кровати были исписаны -поднимаешь матрас, а там стихи или истории. Большие такие истории, абзацев в тридцать. В стенах проковыривали дыры, что бы было сподручнее слушать, чем занимаются соседи. Вылезали через смотровое окошко входной двери, а окошко было двадцать на двадцать сантиметров, и шатались по парку ночью.
У нас были свои страшилки, и даже живые. была Филя, про которую ходило столько баек, сколько не ходило, наверно не про одного работника больницы. Филю на самом деле звали Антониной, у нее была правнучка Ивана, и не было зубов. Она была то ли ночной техничкой, то ли сторожем, непонятно. Именно она была главным нашим Цербером, ее боялись. Смеялись над ней, шутили, но боялись. И, естественно, пересказывали курьезные случаи с ее участием. Например, историю про белок, летом залезавших на подоконник за прокормом (мальчишки из третьей постоянно сыпали им орехи и крошки), и про то, как опасавшаяся их Филя, боясь подцепить всякую заразу, пыталась их отгонять шваброй. Мы ночами не спали, и той же самой шваброй Филя гоняла нас.
Было бы весело, если бы не состояние нашего, общекорпусного, здоровья. В следующие года мне сделали еще порядка пяти операций, довели до того, что больше всего на свете я боюсь боли (уколы в глаза все же противны в первый раз и дико болезненны потом) и одиночества. Одиночества потому что не всегда этот месяц ты проводишь с теми, с кем хотелось бы. Было такое, когда я просто считала дни, вылезая из палаты лишь для процедур; а бывало, что уезжать было жалко, ведь друзья...
Хорошо было то, что у меня была возможность вот эта, маленькая все-таки крупица детства (практически детский лагерь раз в полугодие), а с другой стороны - столько времени потеряно и эти нервы вечные.
В шестнадцать лет я появилась там последний раз. К тому времени меня помнили и ненавидели все врачи, медсестры, сторожа и вахтеры. Врачи замучились меня лечить, медсестры ворчали на "внешность", сторожам и вахтерам мы все вместе не давали спокойно существовать.
Тогда я сказала, что хоть ослепну, но больше не появлюсь в том месте. Хотя вспомнить порой приятно.